РАССКАЗ о "Зиме" следовало бы начать издалека. Так, например: сошлись две легенды - Виктор Шамиров и Евгений Гришковец (не считая третьей, художника Павла Каплевича). Шамиров, ученик Марка Захарова, режиссер, стал знаменит после спектакля "Дон Жуан" по пьесе Алексея Толстого, который был поставлен в Театре Армии, причем то ли сорок, то ли пятьдесят зрителей сидели на сцене, а актеры свободно перемещались по залу, сцене, этажам огромного театра. Были задействованы лифты (те самые, в которых Захаров предлагает теперь играть самые наиэкспериментальнейшие спектакли), подвижные платформы и оба поворотных круга сцены - большой и малый. Поскольку увидеть спектакль было почти невозможно, он быстро превратился в легенду. А Шамиров, в свою очередь, стал легендарным режиссером. Его пригласили в "Школу современной пьесы", где он поставил сочинение некоего Ветхова под названием "Ничего особенного". В спектакле Райхельгауза "Чайка" он сыграл Треплева и сам поставил пьесу "Люди". К слову, именно Шамиров принес в театр пьесу Евгения Гришковца "Наброски к "Запискам русского путешественника", которую поставил потом Райхельгауз. Потом Шамиров из "Школы современной пьесы" ушел. И вот в антрепризе выпустил пьесу Гришковца "Зима". В чем-то похожую на "Записки...", может быть, продолжение ее - поскольку почти в той же мере она построена на диалогах двух товарищей. В "Записках..." это люди гражданские, здесь - военные. В связи со спектаклем "Ничего особенного" (были основания предполагать, что за псевдонимом Ветхов скрывался сам Шамиров) заговорили о новой волне "шептального реализма". Треплева Шамиров играл таким, что застрелиться его герой мог в любую минуту: нервы были растянуты или даже порваны, как сухожилия; в походке, в манере говорить болезнь обозначала себя. Гришковец стал знаменит почти сразу после того, как впервые исполнил в Москве монолог собственного сочинения "Как я съел собаку". Потом вышел спектакль в "Школе современной пьесы", потом - за "Записки русского путешественника" и "Зиму" он получил Антибукеровскую премию, потом были две "Золотые маски". В связи с его монологами, которые он исполняет сам, и диалогами, которые "передоверял" театрам, заговорили о "новой сентиментальности" (кажется, "самоопределение"). Мера искренности в его пьесах велика настолько, что одна критикесса, посмотрев "Записки русского путешественника", и впрямь поверила, что слова этой пьесы принадлежат занятым в спектакле Василию Бочкареву и Владимиру Стеклову... О "Зиме" следовало начать издалека, может быть, потому, что о самом спектакле сказать почти нечего. Шамиров как будто испугался искренности диалогов, из которых состоит пьеса, ее серьезности, без которой Гришковец - не Гришковец, интимных интонаций и доверительных историй. Того, чего не боится сам Гришковец. Он поставил "Зиму" так, как ее, если такое вообще вообразимо, поставил бы Владимир Мирзоев. Но Мирзоев не стал бы ставить "Зиму", поскольку работает - кто бы и что бы там ни говорил - ключами, а не отмычками. Декорации Каплевича - может быть, единственное, что адекватно Гришковцу. Стволы берез - из разрисованной ткани - похожи на мягкие игрушки, сшитые в некоем пионерском лагере для детей Гулливера-гиганта (про Гулливера как раз говорят герои), живописный задник с ночным зимним пейзажем, который потом "перерождается" в детские почеркушки - с елками-палками и чем-то еще, таким же незамысловато детским. В этой неудаче есть, вероятно, вина и самого Гришковца, который в каком-то смысле не может быть назван драматургом-профессионалом. Вроде Чехова или Шекспира. Любой, даже самый разрадикальный режиссер всегда "носит в своем ранце" фразу о том, что Чехов имел в виду "и это". В случае с Гришковцом так не выйдет. Известно, чего хочет Евгений, поскольку он сам выходит на сцену. Он знает, чего хотел и что хочет сказать, поскольку сам говорит. Он сам - мерило собственного стиля. На "Зиме" не покидало ощущение, будто на твоих глазах своровали пьесу. Исполнители главных ролей Валерий Гаркалин и Андрей Панин выворачивали наизнанку слова, коверкали их неправильными ударениями и смысловыми акцентами, довольно очевидными у Гришковца. В пунктире мысли они увидели стремление к репризности. Не сумев быть адекватными, они решили быть смешными. Иногда это получалось. Все это живо напомнило недавнюю премьеру "Отелло" в Театре имени Вахтангова, где другой режиссер, Марчелли, подобным же образом продемонстрировал свое неумение прочесть Шекспира. И тоже работал "на смех". Высмеять Шекспира, как выясняется, не проще, чем высмеять Гришковца. Как выясняется, то, что написано всерьез, умеет сопротивляться.